Теперь телефон зазвонил у Робин.

– Привет, – сказал ей Мэтью.

– Привет, ну как ты? – в тревоге спросила она.

– Так себе.

Фоновая музыка вдруг сделалась громче: «First day that I saw you, thought you were beautiful…» [14]

– Ты где? – резко спросил Мэтью.

– Да тут… в пабе, – ответила Робин.

Только сейчас она сообразила, что вынуждена перекрывать характерные шумы: звон бокалов, пронзительный смех у стойки бара.

– Сегодня у Корморана день рождения, – беспокойно добавила она (ну в самом-то деле: Мэтью и его коллеги все дни рождения отмечали в пабах…).

– Рад за тебя! – Мэтью был в ярости. – Я перезвоню позже.

– Мэтт, не надо… подожди!..

Набив рот яблочным пирогом, Страйк краем глаза наблюдал, как она без объяснения причин отошла в сторону и, по всей видимости, пыталась дозвониться до Мэтью. Аудитор был недоволен, что его невеста пошла перекусить, вместо того чтобы убиваться по его матушке.

Робин раз за разом набирала номер. В конце концов Мэтью ответил. Страйк, расправившись и с яблочным пирогом, и с третьей пинтой, почувствовал, что надо бы выйти в туалет.

Колено, не дававшее о себе знать, пока он ел, пил и беседовал с Робин, решительно запротестовало, когда он встал. На обратном пути Страйка даже прошибла легкая испарина. Робин, судя по ее лицу, все еще пыталась задобрить жениха. Окончив разговор, она присоединилась к Страйку и получила от него короткий ответ на свой вопрос о его самочувствии.

– Я вполне могу последить за этой девицей – за Броклхэрст, – вновь предложила Робин, – если у тебя не пройдет…

– Сказано тебе: нет, – отрезал Страйк.

К боли, злости на себя и досаде на Мэтью вдруг добавилась тошнота. Зря он наелся шоколада перед тем, как заказать стейк с картошкой, пирог и три пинты пива.

– Мне нужно, чтобы ты вернулась в контору и распечатала последний счет для Ганфри. Если у входа еще топчутся журналюги, пришли мне сообщение – тогда я прямо отсюда поеду к Энстису. В самом деле, надо нам взять на работу еще одного человека, – вполголоса добавил он.

Лицо Робин приняло ожесточенное выражение.

– Что ж, пойду печатать, – сказала она и, схватив пальто и сумку, вышла на улицу.

Страйк успел заметить недовольство помощницы, но безотчетное раздражение помешало ему окликнуть Робин.

23

За то время, что Страйк провел в пабе, боль не утихла, притом что ногу он держал на табурете. Купив по дороге к метро анальгетики и бутылку дешевого красного, Страйк отправился в Гринвич, где жил Энстис со своей женой Хелен, в обиходе именуемой Хелли. До улицы Эшбернем-Гроув пришлось добираться больше часа: на Центральной линии была задержка движения. Всю дорогу он стоял, пытаясь не нагружать правую ногу, и в который раз сокрушался о сотне фунтов, потраченной на такси до дома сестры и обратно.

Когда Страйк выходил из Доклендского легкого метро, на лицо опять посыпалась морось. Он поднял воротник и захромал в темноту; путь, обычно занимавший у него пять минут, растянулся почти на пятнадцать.

Только на подходе к аккуратным домам с ухоженными палисадниками Страйк сообразил, что нужно было, наверное, купить подарок крестнику. Светская сторона этого вечера занимала его куда меньше, чем предстоящее обсуждение результатов криминалистической экспертизы.

Жену Энстиса Страйк недолюбливал. Даже ее участливость, порой слащавая, не могла скрыть любопытства, которое Хелли время от времени выхватывала из-за пазухи, как пружинный нож. В присутствии Страйка эта женщина всегда лучилась благодарностью и заботой, но он-то видел, что она жаждет подробностей его пестрой биографии, сведений о его отце – рок-идоле, о покойной матери-наркоманке, а также – он готов был поспорить – о его разрыве с Шарлоттой, которую она встречала с преувеличенной радостью, не способной замаскировать неприязнь и подозрительность.

Во время застолья, устроенного по случаю крещения Тимоти Корморана Энстиса (ребенку тогда исполнилось уже полтора года: семья выжидала, чтобы его отца и крестного доставили самолетом из Афганистана и после лечения выписали каждого из своего госпиталя), Хелли в подпитии взяла слово и начала слезливо распространяться о том, как Страйк спас жизнь их папочке и как много значило для них его согласие стать еще и ангелом-хранителем Тимми. Страйк, не сумевший придумать ни одной убедительной отговорки, чтобы избавить себя от роли крестного, во время этого тоста смотрел на скатерть, избегая встречаться глазами с Шарлоттой, чтобы та его не рассмешила. Шарлотта – он помнил это, как сейчас, – пришла в его любимом запахивающемся платье цвета индиго, которое подчеркивало каждый дюйм ее великолепной фигуры. Он тогда передвигался на костылях, и появление с такой красоткой отвлекало внимание от его пустой брючины – культя еще недостаточно затянулась для протезирования. Из Человека-Без-Ноги он волшебным образом превратился в глазах окружающих (и это чувствовалось) в счастливчика, сумевшего урвать такую ослепительную невесту, что все мужчины при ее появлении умолкали на полуслове.

– Кoрми, голубчик, – заворковала Хелли, открывая ему дверь. – Надо же, весь из себя знаменитый… мы уж думали, ты нас забыл.

Никто, кроме нее, никогда не называл его Корми. Его тошнило от такого обращения, но придираться не было охоты.

Без каких-либо телодвижений с его стороны она распахнула руки для нежных объятий, призванных, как понял Страйк, выразить ему жалость и сочувствие в связи с его одиноким статусом. В ярко освещенном доме было тепло, особенно после суровой, почти зимней погоды. Высвободившись из объятий Хелли, Страйк с радостью увидел шагавшего по коридору Энстиса, который в качестве приветствия протягивал ему пинту «Дум-бара».

– Ричи, дай ему хотя бы войти. Нет, ну в самом деле…

Но Страйк охотно взял у него высокий стакан и, прежде чем снять пальто, с удовольствием сделал несколько глотков.

Его крестник, трех с половиной лет от роду, выбежал в коридор, изображая паровоз. Мальчуган стал точной копией матери, чьи черты лица, мелкие и не лишенные миловидности, были странно приплюснуты в середине. Одетый в пижаму с портретом Супермена, Тимоти рубил стены пластмассовым световым мечом.

– Ой, Тимоти, солнышко, прекрати, мы только что ремонт сделали, смотри, как красиво… Не могли сегодня его уложить: он обязательно хотел повидать дядю Корморана. Мы постоянно ему о тебе рассказываем, – говорила Хелли.

Страйк без восторга взирал на маленькую фигурку и не видел никакого интереса со стороны крестника. Тимоти был единственным ребенком, чей день рождения Страйк надеялся запомнить, но при этом ни разу не удосужился купить ему подарок. Мальчик родился за два дня до того, как в результате взрыва Страйк лишился ноги, а Энстис – части лица.

Ни одной живой душе Страйк не мог признаться, что в госпитале долгими часами размышлял, почему схватил за рубашку и отбросил в задний отсек «викинга» не кого-нибудь, а Энстиса. Он раз за разом прокручивал это в уме: как на него нахлынуло странное предчувствие взрыва, граничившее с уверенностью; как он протянул руку и схватил Энстиса, хотя мог бы спасти сержанта Гэри Топли. Не потому ли, что накануне Энстис в присутствии Страйка долго разговаривал по скайпу с Хелен и разглядывал новорожденного сына? Не по этой ли причине Страйк машинально потянулся рукой к более зрелому однополчанину, полицейскому Территориальной армии, а не к салаге Топли, помолвленному, но бездетному? Ответить на этот вопрос Страйк не мог. К детям он не испытывал никаких сентиментальных чувств, а женщину, спасенную им от вдовьей участи, откровенно не любил. Он знал одно: миллионы солдат, и вернувшихся с войны, и павших в бою, точно так же, за долю секунды принимали подсказанное инстинктом и выучкой решение, от которого зависели человеческие судьбы.